Совершенно невозможно рассказать о войне так, чтобы люди, которые там не были, ощутили то, что ощущал тот, кто там был.

Ни словами, ни снимками, ни документальными кадрами, ни художественными фильмами этот опыт не передается никак.

Но если человек бывал на войне и глотнул этого опыта, тогда – да. Тогда снимки и кадры действуют.

Они будят память. И ноздри мгновенно наполняются знакомым запахом ежесекундного ужаса.

Когда я смотрю репортажи из украинских городов, где идет война, мне трудно дышать от этого запаха. Потому что я работала в Чечне. Давно, лет двадцать назад. Но запах из памяти не выветрился.

Вот мне попался сейчас на глаза снимок в интернете: из Углегорска уходят люди. Тащат сумки, детей. Мокрые, замотанные в какие-то тряпки. Им надо выбраться из ада, где каждую секунду взрывы, и люди гибнут, и нет врачей, и некому бинтовать раненых, и еды тоже нет, и дома не топятся. Им надо оттуда уйти, чтоб не сдохнуть. Но это можно только пешком, потому что автомобильные дороги обстреливаются. А если пешком – лесом, полями – тогда все-таки есть надежда: «Они же видят, кто мы. Не будут же в нас стрелять».

Я тоже так уходила. Не из Углегорска, из Грозного. Но той же дорогой. И тоже отчаянно надеялась: «Они же видят, кто мы».

Они – это те, у кого оружие.

Они могут быть за красных или за белых, за Киев или за Донецк, за орков или за гоблинов. Когда рядом с тобой - безоружным, с ребенком подмышкой - взрываются снаряды, тебе, абсолютно все равно, за кого они.

В среду снаряд попал в больницу Донецка. Наше телевидение сказало однозначно: «Это украинские силовики». Генпрокуратура Украины также однозначно заверило: «Это ополченцы ДНР».

На самом деле снаряд мог прилететь и от тех, и от этих. Это война. На войне так всегда и бывает. Неизвестно, кто стреляет и куда.

Когда ты там, ты видишь только то, что находится в пределах твоего обзора. Ты никогда не знаешь: вот эта точка, где ты сейчас оказалась – она пристрелянная мишень? Или это случайно сюда долбануло?

Неизвестность – от нее мне было страшнее всего. Так страшно, что зубы начинали стучать. Все вокруг люди как люди. Боятся, но разговаривают, обмениваются идеями – куда прятаться. А я не могу, у меня зубы стучат. Руками челюсть прижму, но стук все равно слышен. А если отпустить, то и вовсе как отбойный молоток. Быстро, четко. Дык-дык-дык-дык.

Это очень неловкий момент на войне был – с зубами.

Другой неловкий момент был с туалетом. Туалеты-то все во дворе. А ты прячешься от обстрела в подвале. Сидишь там и понимаешь, что надо выйти. Но откладываешь и откладываешь.

Больше всего меня пугало даже не то, что накроет осколками, а то, что потом меня найдут незнакомые какие-то люди в столь неэстетичном виде – возле туалета и без штанов. Не дай бог.

Кого-то, кстати, нашли. Не знаю уж, кем он был в жизни, механиком, крестьянином или таксистом. Нам, журналистам, его демонстрировали в селе Комсомольском наши военные в качестве убитого боевика.

Сопровождавший прессу генерал велел воинам, которые жарили рядом на огромной сковороде картошку, прикрыть ему половой орган. Из-за меня – я в этой прессе была единственной женщиной.

Непередаваемое отвращение ко всем участникам сцены я испытала тогда. И сейчас испытываю, когда вспоминаю.

Мрак. Грязь. Звери.

Но словами это не передать.

Война не описывается словами. Просто слов таких нет.