Поздно вечером 18 августа 1991 года я прилетел в Киев — по заданию Транснациональной радикальной партии, организовывать с нуля тамошнюю партийную ячейку. Такси доставило меня из Борисполя в гостиницу «Русь-Интурист», что в двух шагах от Крещатика, буквально за 20 минут – пробок мы тогда еще не знали. В Киеве я был первый раз в жизни, и все увиденное меня удивляло и восхищало.

Возле гостиницы стоял зеленый бронированный фургон с зарешеченными окнами, а возле него и в холле «Интуриста» — десятка полтора вооруженных омоновцев в полной экипировке, с дубинками и в шлемах с забралом. Странно, но никто, кроме меня, кажется, не обращал на них никакого внимания.

— У вас тут что, военный переворот? — натянуто пошутил я, протягивая дежурной за стойкой паспорт и заполненную «анкету постояльца».

— Почему? Ах, это… — дежурная покосилась на омоновцев. — У нас просто сейчас ресторан закрывается, здесь каждый вечер так, просто на всякий случай.

Не успел я дойти до лифта, как сзади, со стороны ресторана, раздались, по-видимому, совершенно обыденные звуки закрывающегося заведения: матерные крики, грохот, звон разбитой посуды, чей-то истошный пьяный вопль: «Суки, блядь, волки позорные, всех попишу нахуй!», тупые удары об пол чего-то тяжелого и мягкого. Оглянувшись, я увидел, как трое омоновцев равнодушно волокут за ноги к выходу чью-то громадную татуированную тушу в тренировочном костюме. Еще двоих собутыльников с расквашенными носами — один был, кажется, в малиновом пиджаке — милиционеры вели к дверям на ногах. Вздохнув и подумав, что нужно будет подыскать себе местечко для ужинов поспокойнее, я вошел в номер и сразу же лег спать.

Телефонный звонок раздался ни свет ни заря. Я посмотрел на часы – они показывали без пяти восемь — и снял трубку. Звонил мой киевский знакомый, с которым у меня была назначена встреча на одиннадцать утра.

— Просыпайся. У нас военный переворот, — мрачно возвестил голос в трубке.

— Я уже знаю, видел вечером в холле гостиницы, — недовольно пробурчал я. — Какого черта ты звонишь в такую рань? Я собирался спать еще минимум полтора часа.

— Включи телевизор! — теряя терпение, потребовал мой собеседник.

Через пять минут, под звуки «Лебединого озера», ко мне стало постепенно приходить осознание реальности происходящего.

Первым делом я позвонил в Москву, Марино Буздакину, координировавшему тогда работу Радикальной партии в СССР:

— Wake up, Marino. There is a coup d’etat in the country.

— Which country? — ошалело произнес разбуженный итальянец.

— This country, Marino. USSR, not Italy.

— Are you sure? — помолчав, произнесли на том конце провода.

— Turn on your fucking TV! — на самом деле, я сам еще не был до конца sure, ведь у меня до сих пор военные перевороты случались только в книжках и по телевизору в далеких экзотических странах.

— I’ll call you back, — бросил вконец проснувшийся координатор и отключился.

Я спустился в бар. За одним из столов сидели какие-то напуганного вида американцы, вполголоса обсуждавшие по-английски последние политические новости и с ужасом смотревшие на кампанию за соседним столиком, громко и весело хохотавшую и откупоривавшую бутылки с шампанским. Американцы, по-видимому, не понимали ни слова по-русски, и им казалось, что эти soviets радуются приходу к власти ГКЧП. На самом деле, конкретные пацаны с телками не имели привычки интересоваться новостями, а просто с утра пораньше уже начали отмечать день рождения какой-то Светки.

Через час Буздакин перезвонил и передал указания: в Москву ни в коем случае не возвращаться до прояснения обстановки, оставаться в Киеве, «следить за развитием событий», проводить намеченные встречи с местными политиками и депутатами, дважды в день докладывать ситуацию в Москву и в Рим.

На самом деле, докладывать в последующие дни мне было абсолютно нечего. В Киеве не происходило ровным счетом ничего. Ходили слухи, что на дальних подступах к городу будто бы концентрируются войска, но слухи эти оказались неподтвержденными. Украина, чья независимость будет провозглашена формально только через несколько дней, к тому времени уже давно была психологически и политически другим государством, весьма слабо связанным с Москвой. Я встречался с несколькими политиками, вместе с лидером Социал-демократической партии Владимиром Московкой, депутатом Верховной Рады, мы составляли какой-то манифест против ГКЧП в соседней России… За происходящим в Москве я следил по телевизору, по радио и по телефону.

Через три дня все было кончено. Я никогда не забуду той ни с чем не сравнимой радости, которую я испытывал, сидя перед гостиничным телевизором с телефонной трубкой возле уха. «Они сбежали, представляешь?! Все, все сбежали! Мы победили!» — кричала в трубку моя жена Оля, которая все это время в Москве дневала и ночевала возле Белого дома. Точно так же, как моя мама-пенсионерка, как моя тетя, как многие мои друзья…

Там же, в Киеве, я увидел по телевизору, как Ельцин прямо во время пресс-конференции сообщил растерянному Горбачеву, что «подписал тут указик» о запрете КПСС. Я ликовал!

Спустя пару дней я возвращался в Москву. Впервые в жизни я летел на российском самолете без поганого красного флага Аэрофлота на киле: это был один из первых рейсов новой, только что созданной российской авиакомпании «Трансаэро». Дымя сигаретой в кресле новенького Боинга вместо полуразвалившегося Ту-154, улыбаясь стюардессам в новой, непривычной, такой антисоветской, черной форме, по умолчанию обращавшимся ко мне по-английски («would you like more coffee, sir?») — так по-аксеновски, по-остров-крымовски, я пребывал почти в эйфории. Я возвращался в совершенно другую страну: без коммунистов, без красного флага, без всего, что я так страстно ненавидел. Мы победили. Мы победили, блядь! Нет больше империи зла, нет СССР. Впервые в жизни я мог с гордостью сказать: это моя страна.

Я и сейчас думаю, что это был самый важный момент в моей жизни. Один из немногих моментов, когда я переживал настоящее единство с моей страной. То, что всегда было моей «малой страной» — мама, папа, Оля, девушки, которых я любил, моя пятиэтажка на Нагатинской набережной, папины друзья, сосны Переделкино, книги и магнитофонные кассеты — все это, сколько я себя помнил, было наглухо отделено стеной покрепче Берлинской от «страны большой» с ее ненавистной советской властью. И вот в одночасье эта моя Берлинская стена рухнула, а за ней, вместо кровавого флага с серпом и молотом, вместо «товарищей из партии и правительства», оказались совершенно другие вещи, которые я радостно принял как свои: мой президент на бронетранспортере, провозглашающий победу свободы, мой триколор… Даже новая российская, не советская, авиакомпания — моя!

Мне было 28 лет. Передо мной лежало необъятное, манящее и прекрасное будущее в новой, свободной стране. Я был счастлив.

И я не хотел слушать тех, кто качал головой и говорил, что самое худшее — впереди.