Десять лет назад ты попал за решетку в Лаосе. Как ты там оказался и за что тебя арестовали?

Не за наркотики и не за педофилию… За демонстрацию. Я тогда был активистом Транснациональной радикальной партии, членом ее политического правления и координатором по России. Это была акция гражданского неповиновения, которую мы, группа активистов ТРП, провели, чтобы привлечь внимание к ситуации с правами человека в той стране. Идея принадлежала бельгийцу Оливье Дюпюи – в ту пору секретарю Радикальной партии и депутату Европейского парламента. Кроме него, в группу вошли трое итальянцев — Бруно Меллано, депутат регионального совета Пьемонта, Массимо Ленси и Сильвия Мандзи — и я, российский гражданин. Был и еще один человек — помощник Дюпюи в Европарламенте Мартин Шультес, но в его задачу входило не участвовать в демонстрации, а, находясь, поблизости, задокументировать происходящее и избежать ареста.

Оливье Дюпюи (Olivier Dupuis)	Бруно Меллано (Bruno Mellano)	Массимо Ленси (Massimo Lensi)	Сильвия Мандзи (Silvja Manzi)

Мы собрались в Бангкоке, столице соседнего Таиланда. Я с итальянцами прилетел на несколько дней раньше, из Рима, где в то время жил. Оливье и Мартин – чуть позже. Поездка готовилась в глубокой секретности, можно сказать. Никто не должен был заранее знать, куда мы отправляемся и что собираемся делать. Из Бангкока наш путь пролегал на север. На автобусе мы пересекли всю страну (это заняло часов пять), потом пешком перешли на другой берег Меконга — по мосту, который называется «мост Дружбы» и служит основным пограничным контрольно-пропускным пунктом — и оказались во Вьентьяне, лаосской столице…

Но почему именно Лаос?

Лаос – крайне бедная страна, занимающаяся одно из самых последних мест в мире по уровню жизни, беднее нее, кажется, только Гаити. При этом у власти в этой стране с 1975 года бессменно находятся коммунисты, которые воцарились после того, как американцы ушли из Индокитая. Эти лаосские коммунисты — младшие братья тех, что правили в Северном Вьетнаме. В то же время в соседней Камбодже точно такие же коммунисты во главе с Пол Потом и Иенг Сари, придя к власти в том же 1975, устроили настоящий геноцид, убив почти половину населения страны. Лаосские же «товарищи» оказались не такими кровожадными безумцами, но все равно: в первые же годы их правления едва ли не половина населения бежала в соседний Таиланд. Благо бежать было не очень трудно: сел в лодку — и переплыл на другой берег Меконга. Естественно, правящий там режим жестоко подавляет любое инакомыслие. В стране с населением 4 миллиона человек, насчитывалось в то время до 10 тысяч политзаключенных, по данным международных правозащитных организаций.

Ровно за два года до нашего появления, 26 октября 1999 года, пятеро студентов Вьентьянского университета — Кеуакун (Keuakoun), Сиса-Ат (Sisa-At), Пхенгпхан (Phengphanh), Чанманивонг (Chanmanivong) и Кеочай (Keochay) — попытались провести демонстрацию за демократию. Их немедленно арестовала полиция, и они бесследно исчезли в недрах тамошнего Гулага. Собственно говоря, наша акция как раз и была приурочена к годовщине со дня их демонстрации и ареста. У нас был точно такой же лозунг на лаосском языке — «Свобода, демократия и национальное примирение для Лаоса», и нас тоже было пятеро…


Слева направо: Б. Чанманивонг, Кеочай, К. Сиса-Ат, С. Пхенгпхан, Т. Кеуакун

То есть это коммунистический режим типа Северной Кореи?

Ну, нет, конечно. Не совсем. На Северную Корею это не похоже. Да и на Кубу — не очень. Это вообще очень своеобразное место. До развала Советского Союза страна была полностью, что называется, на балансе у Москвы — либо непосредственно, либо через Вьетнам. В центре Вьентьяна стоит огромный бетонный уродец в брежневском стиле, самое большое здание в городе. Это советское посольство, в котором теперь работают то ли три, то ли четыре человека. После 1991 года питающая пуповина, тянущаяся на Север, оборвалась. Лаосским товарищам пришлось крутиться самим. И они нашли выход. Шантажируя Европу голодом среди своего населения, они за несколько лет добились того, что доходная часть лаосского госбюджета на 80 процентов состоит из безвозмездной помощи, выделяемой Европейским Союзом. Теоретически эта помощь, разумеется, обусловлена соблюдением прав человека и всякими прочими формальными условиями. Но на практике никто в ЕС не интересуется, куда в реальности идут их деньги. Собственно, заставить европейских бюрократов вспомнить об этом богом забытом месте — и было нашей задачей…

А остальные 20 процентов?

А остальные 20 процентов, насколько я могу судить — это помощь, выделяемая по линии ООН на борьбу с наркотиками. Ведь Лаос вместе с Бирмой и Таиландом — это так называемый «золотой треугольник», одно из главных на планете мест производства и оптовой продажи наркотиков, опиатов прежде всего. Эти средства лаосские товарищи оприходуют и пускают на свои нужды. Собственно, производство героина — это, по сути, единственная действующая отрасль лаосской экономики. Больше в этой стране нет никакого производства, за исключением маленького пивного заводика и сигаретной фабрики, построенных китайцами в конце 90-х годов. Абсолютно все импортируется из соседнего Таиланда. На фоне этой неописуемой бедности во Вьентьяне мы видели несколько вилл в совершенно калифорнийском стиле. Видели их обитателей, разъезжающих на черных «лендкрузерах», в гавайских рубашках и джинсах от Армани, с золотыми цепями на шее и пистолетами на поясе, обедающих в единственном на весь город европейском ресторане на набережной Меконга. Это – местные наркобароны. Они же — члены руководства правящей Народно-революционной партии и чины МВД. То есть наркомафия там не связана с властью: она и есть власть. А власть есть наркомафия. Нравы там простые, стесняться некого: свой народ приведен в должное состояние, а во внешнем мире всем глубоко наплевать на этот клочок земли в джунглях. Наркоклептокоммунизм — вот как, пожалуй, можно назвать этот режим.


На улицах Вьентьяна. Фото с сайта wikipedia.org


Давай вернемся к вашей акции. Итак, вы приехали во Вьентьян…

И сразу же поняли, что там негде проводить демонстрацию. Там просто не было людной центральной площади. Чтобы было понятно: Вьентьян – это что-то типа маленького захолустного райцентра где-то на периферии Вологодской области, только в тропиках. Кажется, там даже облупившийся барельеф с рожей Ленина где-то до сих пор торчит. Людей на улице почти нет. В конце концов, мы выбрали местом какой-то то ли сквер, то ли парк, то ли бульвар напротив здания тамошней высшей комсомольской школы, или как там это у них называется. Решили разделиться: развернуть в сквере транспарант выпало мне, Сильвии Мандзи и Бруно Меллано, в то время как Оливье Дюпюи и Массимо Ленси должны были отправиться вдвоем в университет раздавать листовки.

Ровно в пять часов вечера 26 октября мы с Бруно развернули наш транспарант в сквере, а Сильвия принялась рядом раздавать листовки. На другой стороне улицы находился Мартин, который издали незаметно фотографировал происходящее и вел по телефону прямой репортаж на Radio Radicale, партийную радиостанцию, вещающую в Италии в диапазоне FM.


Фото с сайта radicalparty.org


И как реагировали прохожие, интересно?

Их там было мало, надо сказать. Какая-то молодежь, несколько мамаш с детьми… Они смотрели на нас потрясенно и с ужасом, шарахались от листовок, которые им протягивала Сильвия, а одна женщина, знавшие немного по-английски, сказала: «Go away, run, they will arrest you!» [уходите, бегите, вас арестуют!]

И долго вы так простояли?

Кажется, минут пять, не больше. Сначала появился какой-то хорошо одетый молодой человек студенческого вида, с рюкзаком, вышедший из дверей комсомольской школы. Покрутившись рядом, он исчез, а через пару минут появился снова, уже в сопровождении каких-то оборванцев в спортивных трусах и вьетнамках. Оборванцы стали молча тянуть к себе наш транспарант. Мы не отдавали, приговаривая: «Who are you? If you don’t like it, call the police». «But we are police», — отвечал старший из оборванцев на чудовищном английском. Набежали другие, вырвали транспарант, стали хватать нас за одежду. Мы, конечно, не сопротивлялись.

И вы не попытались избежать ареста?

Вот еще! А зачем мы туда ехали за десять тысяч километров, как не для того, чтобы быть арестованными?

У полицейских, или комсомольских дружинников, или кто они там были, не было никакого транспорта. Поэтому они остановили насмерть перепуганного моторикшу, вроде тех, которые в Таиланде называются «тук-тук», погрузили к нему в коляску нас троих, присоседились сами вчетвером, дали пинка рикше и велели везти всю гоп-компанию в ближайшие казармы.

Как потом выяснилось, Дюпюи с Ленси продержались в университете не намного дольше: их тоже задержали какие-то комсомольские оперативники, или какая-то другая сволочь в том же духе.

Как с вами обращались?

Да никак особенно не обращались. Они пребывали в явной растерянности. Дело в том, что мы предварительно между собой договорились: как можно дольше, минимум до следующего утра, не называть ни своих имен, ни гражданства, ничего кроме одного — мы пять членов Транснациональной радикальной партии, безымянные, как те пятеро студентов, проводивших демонстрацию за демократию год назад и исчезнувших. Desaparesidos, как называли в Латинской Америки арестованных и бесследно исчезнувших оппозиционеров. С другой стороны, в таком решении был и практический мотив: нам было важно, чтобы полиция не сумела вычислить оставшегося на свободе Мартина Шультеса — убедившись, что мы арестованы, он должен был немедленно покинуть Лаос и вернуться в Бангкок, где на следующее утро дать пресс-конференцию.

Вся казарма собралась на нас поглазеть, офицеры на них покрикивали, отгоняя прочь, и пытались дозвониться до вышестоящего начальства, чтобы узнать, как с нами поступить. Но дело было в воскресенье, и, кажется, никого застать им не удавалось.

В конце концов, нас отвезли в здание министерства внутренних дел, где развели по разным комнатам и оставили на ночь. Спать мне пришлось в плетеном кресле, будучи прикованным к ручке кресла наручниками. Утром явилось какое-то начальство, кто-то уже говорил по-английски. Они были в ярости — неизвестно от чего больше, то ли от того, что мы провели эту акцию, то ли оттого, что они до сих пор не знают, кто мы такие и откуда на них свалились. Дело дошло до того, что какая-то обезьяна в полковничьем мундире полезла ко мне с кулаками. Сдачи я дать не мог, потому что все еще был прикован чертовыми наручниками к креслу, разве что попытался лягнуть ее ногой, но она вовремя отскочила. Так что пришлось принять мученичество в виде небольшого фингала под глазом.

Но, в конце концов, вы все-таки признались, кто вы?

Да, тем же утром. Убедившись, что уже 10 часов и что, судя по реакции допрашивающих, они до сих пор не знают, кто мы — и, следовательно, Мартин им в руки не дался и благополучно ушел в Таиланд — мы прекратили ломать комедию. Италия на них не произвела большого впечатления — возможно, они даже и не знали, что есть такая страна где-то на свете. Но известие о том, что перед ними российский гражданин, повергло их почти что в шок: «Как же так! У вас же тоже социализм! Ваше правительство нам так помогало все время, а ты…» До этого они, кажется, думали, что я американец, и даже стыдили: вы, мол, тут пытались вбомбить нас в каменный век, а теперь учите демократии!

Что было с вами дальше?

Все, что положено: нас сфотографировали, откатали пальцы, попытались получить наши подписи под какими-то протоколами на лаосском языке (мы, естественно, отказались). В общем, было понятно, что нас оформляют по-серьезному. Потом опять допрос. Допрашивает полицейский (или, скорее, местный гэбист), довольно сносно говорящий по-английски, одетый в футболку с логотипом UNDCP — агентства ООН по контролю над наркотиками. При нем присутствует некто молчаливый, седой, чуть более раскосый, чем окружающие лаосцы, в полувоенной куртке — вроде как старший. Как впоследствии выяснилось — вьетнамский то ли куратор, то ли советник... одним словом, вьетнамское начальство (страна, по сути, негласный протекторат соседнего Вьетнама).

Честно говоря, мы предполагали, что, скорее всего, как только выяснят, кто мы, нас быстро посадят в самолет и депортируют вон из страны. Собственно, именно так произошло с Оливье Дюпюи за два месяца до того, когда он проводил демонстрацию за права человека во Вьетнаме, в Хошимине. Но здесь все вышло по-другому. Привезли наши вещи, которые мы оставили в гестхаузе, где ночевали, посадили нас по одному в полицейские машины и повезли. «Куда едем?», — спрашиваю. «В гестхауз», — с садистской улыбочкой отвечает гэбэшник в ооновской майке. Выехали за город и вскоре впереди показались знакомые очертания «гестхауза»: забор, колючая проволока, вышки, проходная, ворота…


Тюрьма Phonthong. Фото с сайта phaseloop.com


Вас привезли в тюрьму?

Да, это оказалась тюрьма Пхонтонг, предназначенная для содержания иностранцев. В отличие от моих итальянских товарищей, у меня уже был кое-какой квазитюремный опыт. В восьмидесятых годах, во времена моей диссидентской юности и участия в антимилитаристской группе «Доверие», я шесть раз отбывал 15-суточные аресты. Поэтому эта тюрьма мне сразу показалась едва ли не родным местом. Она и выглядела почти так же, как выглядел спецприемник в поселке Северный под Москвой, где в 80-е годы сидели «суточники». Забор с колючкой поверху, вахта-проходная, несколько вышек по углам, внутри – одноэтажный деревянный барак с камерами, вокруг – что-то типа огорода. Только за забором — не березки, а пальмы.


Тюрьма Phonthong. Комната для допросов. Фото с сайта news.sky.com


Тюрьма Phonthong. Фото с сайта news.sky.com


Тюрьма Phonthong. Фото с сайта news.sky.com


Тюрьма Phonthong. Фото с сайта news.sky.com


Тюрьма Phonthong. Фото с сайта news.sky.com


А какие условия были внутри?

Да, в общем, почти такие же, как в том советском спецприемнике. Квадратной формы камера, цементный пол, «шуба» на стенах, две трети площади занимают деревянные нары – этакий дощатый постамент высотой с кровать. Правда, в один ярус, а не в два, как в Северном. На этих нарах спят, сидят, играют в шахматы, едят шесть человек. Постельных принадлежностей, разумеется, никаких — только старые-престарые плетеные циновки, вроде тех вьетнамских, что были в ходу в СССР во времена развитого социализма. Но были два весьма существенных отличия, делавших пребывание там гораздо более симпатичным, чем в милицейском спецприемнике у нас. Во-первых, в каждой камере был туалет — азиатский, дырка в полу и две фаянсовые подставки для ног, а также большой цементный резервуар, наполнявшийся водой из крана. То есть все удобства в номере – хочешь в туалете сиди хоть сутки напролет, хочешь душ принимай из ковшика хоть каждые десять минут. Кроме того, этот санузел закрывался деревянной дверью, то есть туалетное privacy было соблюдено вполне. А второе отличие — всю переднюю стену камеры занимало огромное окно с редкой решеткой и дверь, открытая, но тоже забранная решеткой. Выходили камеры не внутрь, а во двор. Так что весь день ты находился на свежем воздухе.



Тюрьма Phonthong. Фото с сайта news.sky.com


А чем кормили?

Честно говоря, в первые несколько дней я вообще не ел, только курил и пил воду. Не то чтобы я объявил голодовку, нет, просто, по-видимому, из-за сильного нервного возбуждения мне было как-то не до еды. Потом нас стали подкармливать другие заключенные: приносили омлет, какие-то нехитрые овощи, выращенные прямо в тюремном дворе на огороде. Многие (но не мы, конечно) могли днем покидать свои камеры: возились в огороде, что-то готовили, играли в бадминтон…

Как Медведев с Путиным?

Нет, это было до них, в четырнадцатом веке!

А где-то через неделю мы получили доступ к своим деньгам и могли заказывать себе, что хотели в тюремном магазинчике или на рынке в городе. Собственно, если есть деньги, то сидеть там можно было вполне комфортно. Но вот если денег нет, и к тому же если ты «невыводной»… бррр. Тюремную еду я там, собственно, пробовал всего раз, не больше, и то скорее из любопытства.

И что она из себя представляла?

Чан с горячей водой, на сто двадцать порций, в котором плавало несколько капустных листьев, и изредка попадались какие-то микроскопические клочочки чего-то непонятного, что, как мне потом объяснили, считается мясом. Мышиным. Не шучу. Лаосцы, на самом деле, едят мышей, но эта мышь, думаю, не была куплена на рынке, а просто сама свалилась в котел по неосторожности.

Кто были твои сокамерники? Твои товарищи-итальянцы?

Нет, нас сразу, конечно же, рассадили в разные камеры. В моей камере было пять человек, и история каждого из них заслуживает отдельного рассказа.

Там сидели два вьетнамских наркоторговца, два брата. Им дали по восемь лет, за то, что они продали десять килограммов героина за две тысячи долларов…

Как, как ты сказал? Десять кило героина за две тысячи?..

Да, я тоже сначала подумал, что ослышался. Но нет — там, где производится героин, именно такие цены на него. Когда этот героин доберется до Европы, он будет стоить уже в тысячу, а то и две тысячи раз дороже. Это — цена прогибиционизма, плата за запрет, которая целиком и полностью оседает в карманах наркомафии. Так вот, эти два вьетнамца, хотя и ворчали, что во Вьетнаме у них хотя бы адвокат был бы, а тут их просто нещадно мутузили на следствии, одному даже руку сломали, тем не менее, были довольны, что их не расстреляли. В Лаосе за торговлю наркотиками – самодеятельную торговлю, естественно! — полагается смертная казнь. Впрочем, откупиться не только от казни, но и от уголовного дела вообще тоже стоит не очень дорого – порядка трех-пяти тысяч долларов, не больше.

Еще один мой сокамерник – высокий и красивый негр из Гвинеи — жил в Бангкоке. В Лаос он приехал на несколько дней, чтобы заново получить таиландскую визу на шесть следующих месяцев, как делают все постоянно живущие в Таиланде иностранцы. Он подал документы в посольство, поужинал в ресторане, вернулся к себе в гостиницу и лег спать. А утром к нему в номер вломились полицейские и уволокли в участок. Били, пинали, сломали руку, требуя, чтобы он признался.

В чем???

Как выяснилось, какой-то чернокожий малый, живший в той же гостинице, попал на крючок, потому что задолжал какие-то деньги своим местным партнерам по бизнесу и вроде как не хотел отдавать. Подмазанная бизнесменами полиция вломилась в гостиницу, а поскольку для лаосцев все негры – на одно лицо, то, не мудрствуя лукаво, они сцапали всех чернокожих, которых сумели найти. Через несколько дней попался и сам виновник переполоха, и даже отдал деньги, и конфликт, казалось, был исчерпан, но не тут-то было. Нашего негра не только не выпускают с извинениями, но продолжают держать в тюрьме, периодически избивая. На его крики «but I am not THAT person, you know already!», ему отвечают с азиатской улыбочкой: «Yes, you are not that person. But we think that you may be a friend of that person». [Но я ведь не ТОТ человек, вы уже знаете! – Да, мы знаем, что ты - не тот человек. Но мы думаем, что ты можешь быть другом того человека]. К моменту моего прибытия следствие над несчастным уже закончилось и его перевели в Пхонтонг, где он успел просидеть уже шесть месяцев и конца его злоключениям не предвиделось.

И, наконец, еще двое сидельцев были лаосцами. Они были «политическими» и сидели к тому моменту один 14, а другой 18 лет, оба – без всякого суда.

Оппозиционеры?

Да нет… Простые крестьяне, с совершенно одинаковыми, типичными историями. После прихода коммунистов они сбежали в Таиланд, как все — переплыв через Меконг. Но, прожив там некоторое время, захотели повидать своих оставшихся на другом берегу родных. Перебрались обратно. На следующее же утро были арестованы и обвинены то ли в «измене Родине», то ли в «шпионаже». После ада следствия, после обычных концлагерей в джунглях, эти люди воспринимали тюрьму для иностранцев как курорт и больше всего на свете боялись, что их отсюда переведут обратно в джунгли.

Я провел с этими людьми три дня, после чего тюремное начальство спохватилось и перевело меня, так же, как Оливье, Массимо, Сильвию и Бруно, в отдельную камеру.

Вы были единственные европейцы во всей тюрьме?

Нет, были еще двое. Один — бельгиец, имевший глупость приехать в Лаос заниматься ресторанным бизнесом. Через пару лет, когда ресторан встал на ноги, его местные партнеры решили от него избавиться и дали взятку полицейским, чтобы «решить проблему». Бельгиец был арестован и обвинен то ли в хранении наркотиков, то ли во владении оружием. Парень был не промах, поэтому его адвокат, в свою очередь, тоже дал взятку в полиции, после которой горе-ресторатора отпустили и он явился на работу, вызвав столбняк у деловито делящих его имущество партнеров. Те, в свою очередь, поспешили обратно в полицию с недоуменными вопросами и услышали что-то вроде «надо еще доплатить, однако». Доплатили. В ту же ночь бельгийца водворили обратно за решетку. Чем закончилась эта трагикомическая история, я так никогда и не узнал.

А второй… Его история гораздо печальнее. Я познакомился с ним, когда он подошел к решетке моей камеры снаружи, держа в руках вырезку из журнала. На фотографии была изображена какая-то довольно известная киноактриса, не помню фамилии. «Вот, смотри, — сказал парень по-английски с сильным французским акцентом. — Это моя невеста. Она живет в Калифорнии. Сейчас мы ждем согласия ее родителей. Как только они согласятся, я поеду к ней и мы поженимся». Из-за его спины другой заключенный жестами дал мне понять, чтобы я не задавал лишних вопросов и соглашался.

Вскоре я узнал его историю. Студент из Франции, backpacker, он приехал в Лаос один, чтобы полазить по горам и джунглям. К несчастью, едва ли не в первый день своего пребывания, он потерял паспорт. На свою беду, вместо того, чтобы отправиться прямиком во французское посольство, он явился в полицию и больше оттуда уже не вышел. Во Франции, в Лионе, у него осталась мама, которая с ног сбилась, пытаясь разыскать сына. На протяжении трех с лишним лет на все запросы из французского посольства лаосские власти неизменно отвечали: нет, такой не числится, ничего не знаем. Пропал без вести в джунглях. Несчастного парня в тюрьме кололи чем-то, в результате чего он тронулся рассудком. «Сейчас он еще ничего стал, — говорили мне тюремные старожилы. — А раньше прямо совсем беда была».

Какая жуткая история… Но какой смысл в этом, зачем держать в тюрьме этого несчастного француза?

А какой смысл им держать в тюрьмах десятки тысяч других людей, не совершивших никакого преступления? Я думал об этом и, в конце концов, пришел к выводу, что причина — чисто материальная. Дело в том, что ООН выделяет Лаосу деньги на поддержание пенитенциарной системы и обеспечение сносных условий для заключенных. На каждого зэка ООН платит около 5 долларов в день. Не думаю, что наше содержание даже в этой «элитной» тюрьме фактически стоило больше 40 центов в день…

Неужели этот парень так до сих пор и сидит там?

Конечно, как только мы очутились в Бангкоке, Оливье связался с французским посольством и все им рассказал про него. Я слышал, что вскоре после того лаосцы вынуждены были с ним попрощаться, к счастью.

Послушай, но тебе не приходило в голову, что и вы могли там остаться на долгие годы, если не навсегда?

Ну, нет. Конечно, тюрьма – это не то место, которое располагает исключительно к оптимистическим размышлениям, но все-таки я никогда не забывал, что Лаос — отнюдь не та страна, которая может позволить себе долго держать в тюрьме депутата Европейского парламента, да и вообще «политических» европейцев, когда бушует такой скандал. Удивительно вообще, как нам удалось просидеть там так долго – целых две недели, потому что…

А откуда ты знал, что бушует скандал?

Ну, во-первых, я не вчера на свет родился и хорошо знал, как работает PR-машина радикалов, примерно представляя себе, что именно и в какой последовательности сейчас делается, какая на это реакция в СМИ, в официальных кабинетах, и так далее. А во-вторых, у некоторых заключенных были маленькие радиоприемники, и они по ночам тайно слушали «Голос Америки» на лаосском языке, а утром докладывали нам об услышанном. На обысках эти приемники время от времени находили и отбирали, но потом эти же самые приемники можно было за умеренную плату выкупить у ментов обратно.

Что-то я не припомню, чтобы в России тогда кто-то беспокоился о нашем гражданине, сидящем в Лаосе за мирную демонстрацию…

А никто и не беспокоился, кроме моих немногочисленных товарищей-радикалов в Москве, да моих близких. Официальная Россия пальцем не пошевелила. То есть, конечно, российский вице-консул во Вьентьяне предпринял какие-то формальные шаги, которые он должен предпринимать в таких случаях. Пару раз меня возили в МВД на встречу с ним, где он спрашивал, нет ли у меня в чем нужды: лекарства там, например, или теплые вещи. Вот и все. Собственно, и Бельгия поступила примерно так же по отношению к Дюпюи — только дежурное консульское участие.

И совсем по-другому повела себя официальная Италия. Точнее даже — премьер Берлускони. Они развили лихорадочную активность, как на дипломатическом, так и на политическом фронтах. Пригрозили разрывом отношений и поднятием вопроса в ЕС о пересмотре соглашения о кооперации и помощи. Берлускони отправил во Вьентьян целую делегацию во главе с вице-премьером Маргеритой Бонивер, которая прилетела на военном самолете.

Почему же вас тогда не отпустили сразу?

Как выяснилось, мы стали объектом столкновения двух группировок — условно, «голубей» и «ястребов» — в лаосском руководстве. Одни настаивали на том, что нас надо немедленно выслать, другие не соглашались, говорили — да, выслать, но сначала примерно осудить, нашим суверенным лаосским судом. Собственно, победили вторые: нас таки судили.

И в чем вас официально обвиняли, интересно?

Как я понял со слов местного адвоката, которого мне любезно предоставила Лаосская Народно-Демократическая Республика, нас судили по статье за «враждебную деятельность против Народно-революционной партии и Правительства ЛНДР» или что-то в этом роде. Словом, некоторый аналог приснопамятной советской 70-й статьи. На суде присутствовали и дипломаты, и правительственная делегация из Италии, и западные журналисты, приехавшие из Бангкока. Правда, что там говорилось – я не знаю, потому что суд проходил на лаосском языке, а переводчиков у нас не было. Выступление адвоката, кстати, было перед речью обвинителя, а не после нее.

То есть адвокат должен был «защищать» вас, даже не зная, что вам вменяется в вину?

Ну да. Это, конечно, был совершеннейший фарс, а не суд. Приговорили то ли к двум годам условно с отсрочкой на пять лет, то ли наоборот – к пяти годам с отсрочкой на два года. Не помню. Через пару часов отвезли в аэропорт и посадили в самолет до Бангкока…

Пока ты боролся за свободу в Лаосе, в Москве умер твой отец…

Да. Это была полнейшая неожиданность для меня. То есть я знал, конечно, что он уже несколько лет болен лейкозом, но он работал, писал, переводил, был бодр и весел. С такой болезнью люди, вообще-то и по двадцать лет еще живут. Никто не предполагал, что он умрет так быстро. Я очень хорошо помню тот день, это было 7 ноября, когда нас в очередной раз привезли из тюрьмы в МВД на встречу с консулами — каждого со своим. И вот российский консул, сидя на другом конце стола, говорит мне: «Николай Евгеньевич, я должен сообщить Вам, что в Москве три дня назад скончался Ваш отец, Евгений Львович…» Помню, как в тумане, поднялся, поблагодарил его. Когда вышел на улицу и сел в машину, рядом сидел Оливье. Он ничего не знал, но, наверное, у меня было такое лицо, что он сразу же спросил тревожно: что случилось? Я сказал. Он ничего не ответил. Только положил мне на ногу свою руку в наручниках.

Помню, как лежал ночью в камере на циновке и плакал. Мы жили с папой порознь еще с тех пор, когда мне было два года, но часто общались. Он очень много значил для меня. В последние годы мы, к сожалению, не были с ним особенно близки. Ему не очень нравилось то, чем я занимаюсь, моя политическая деятельность. Ну, или, по крайней мере, он так говорил. Я думаю, на самом деле, он еще и просто боялся за меня, переживал. Да, мы не были близки, но, только осознав, что никогда, никогда больше его не увижу, я понял, как его любил.

Значит, ты не хоронил его…

Нет. И иногда я думаю, что может быть, это и к лучшему. Я навсегда запомнил его таким, каким видел в последний раз: живым, весело улыбающимся, в красном халате, с сигаретой в зубах и с книгой в руках. 9 ноября нас судили и выслали из Лаоса, 10 ноября вечером мы прилетели к Рим, 12 ноября я вернулся в Москву. Как раз на девять дней. А хоронила папу моя подруга, Маша Маркина. Именно она взяла на себя все эти хлопоты, потому что Людмила Эрнестовна, папина жена, бесконечно его любившая и прожившая с ним 37 лет, была, конечно же, не в том состоянии, когда она могла что-то организовать. И за это я Маше благодарен на всю жизнь.

С тех пор прошло десять лет. За это время, насколько я знаю, ты покинул Радикальную партию?

Я больше не работаю в ней, как работал раньше. Московская штаб-квартира ТРП закрылась еще в 2005 году. Но я продолжаю каждый год возобновлять свое членство, до сих пор являюсь членом ее Генерального совета. В декабре в Риме состоится очередной съезд партии, думаю, что приму в нем участие. Вот там-то меня, наконец, и не переизберут больше в Генсовет за мою пассивность (смеется). Я вообще теперь не занимаюсь политикой как таковой. Состою, правда, рядовым членом еще и в «Солидарности».

А чем занимаешься?

Немного — журналистикой, в том числе политической, публицистикой, редакторской и издательской деятельностью. Киберактивизмом, как сказали бы во Франции. Но это скорее «для души». А на жизнь я зарабатываю совсем другими вещами: у меня маленький бизнес — англоязычное такси для иностранцев. Кампания по выдвижению Владимира Буковского в президенты в конце 2007 года была последней политической кампанией, которую я организовывал и в которой участвовал…

В качестве члена Радикальной партии?

Нет. В своем личном качестве. То есть, конечно, в качестве «радикала» — со всеми моими политическими убеждениями и опытом, приобретенным за 15 лет работы в партии. Но не в качестве представителя ТРП.

Значит, больше никакого «политического активизма»?

Пока – да. Но кто знает, что будет завтра?

А что стало с теми пятью лаосскими студентами, ради которых вы проводили демонстрацию? Что вообще изменилось в результате в Лаосе?

Правозащитникам доподлинно известно только то, что Кхампхувьенг Сиса-Ат умер в лагере от недоедания и систематических избиений. Про остальных, как и про сотни других лаосских политзаключенных не известно ровным счетом ничего. В самом Лаосе также не изменилось ничего, кроме некоторых фамилий стоящих у власти руководителей Партии и Правительства…

Получается, ваша акция была напрасной?

Нет, я бы не сказал. В конце концов, мы заставили тогда всю Европу говорить о правах человека в этой маленькой далекой стране, пусть даже и недолго. Знаешь, я твердо придерживаюсь принципа: «Fai quello che puoi, succede quello che deve». Делай, что можешь — случится, что должно. При таком подходе ничто не бывает напрасным. И потом, это был важный опыт для меня лично. Очень важный.

То есть, не жалеешь?

Ни на одну секунду.